Не гурман

— Пусть Костя скажет, он у нас гурман!

— Ага, пусть скажет!

— Ну давайте, Константин.

— Да какой из меня гурман, парни? Обычный я человек, ребята. Ну сложилось так, понимаете? Трудно сказать, в чём тут дело, трудно. Почему так, а не иначе? Трудно. Это как речка — течёт себе, течёт и плавно так заворачивает, или вдруг — вёрть, а потом снова течёт себе и течёт. Так и с мороженым, к примеру. Идёшь в магазин, берёшь брикет крем-брюле, на остальное даже не смотришь. Приносишь бережно в дом, выкладываешь на большую плоскую тарелку. Белую. Белую не значит белоснежную. Чуть она такая сероватая что ли и желтоватая одновременно. Крем-брюле же имеет цвет топлёного молока, только будто не от коровы, а от какого-то неизвестного бесконечно ласкового животного, которое, может быть, мы ещё увидим. Когда-нибудь. Мне кажется, увидим мы его, да… Хотя, может быть, корова и есть это животное, просто глаз замылился… И вот выкладываешь крем-брюле на тарелку и несёшь бережно в комнату и ставишь на подоконник. А за окном зима! Снегу навалило на крыши! Я на пятом живу, у меня крыши вместо горизонта. Полюбовался так минуту, и пластиночку — «Лето», Антонио Вивальди — чик. И как полетит всё кругом! Бывает, слезу прошибёт, парни. И плачешь, а каким-то седьмым чувством про крем-брюле помнишь. Подтаивает оно в тарелочке, расползается почуточку, будто у него своё время года — весна у него. А ты, оказывается, стоишь посредине комнаты на коленях, с чайной ложкой в руке. Встанешь, отряхнёшься, встрепенёшься, пододвинешь табуреточку к окну, сядешь. И снова взглянешь в окно. Только теперь невнимательно, мельком, и ничего как будто не заметишь. Теперь крем-брюле твой мир, твой бог, твоя любовь, твоя судьба. Ложкой сверху легонько соберёшь — то, что само собирается, и в рот. Это пришло время «Зимы», встал, пластинку перевернул, и назад. Теперь — сбоку, так же. Тихо, легко, и в рот. И дальше, с другого боку, с третьего — всё продолжаешь и продолжаешь. Точь в точь как река течёт. Бывает, конечно, вдруг зачерпнёшь — ну порыв, ну страсть, ну чёрт тебя дери, ну бывает. Не ругай, не обижай себя — вырвалось. Потом мороженое перевернёшь на спину, и снова всё повторяется. С тишиной и лёгкостью — один бок, другой, третий. И не поверите, парни, тает крем-брюле во рту, и ты как домой вернулся, как будто и не уходил даже. Никогда. Мама как будто на кухне посуду моет. И как будто шкафом пахнет, что у нас в спальне стоял. И ты как будто все уроки сделал и теперь можно гулять, а идти на улицу не хочется, стоишь — в окно на фары смотришь…

Но тут уже крем-брюле капут. Облизал тарелку, отставил. И это, конечно, время поменять пластинку. На Марчелло, концерт для гобоя и остальных. И это же время скрутить папироску из датского табачка. МакБарен называется, и лучше, ребята, если бумага будет ликёрная, коричневая такая.

Смех в зале.

— А говорил, не гурман, Костя!

— Не, не гурман, ребята, не гурман. Просто ну вот что с этим поделаешь? Тут ведь иначе уже никак нельзя. И ставишь Сен-Санса, второй концерт. Марчелло быстро промелькнул. И выключаешь свет. Открываешь одну створку окна и куришь в снежный вечер. И снова не поверите, парни — прилетают две пищухи. Маленькие такие птички, в городе их не встретишь почти, со спины — ну настоящий воробей, а спереди — совершенно белая и совершенно пушистая. И это, друзья мои, уже «Нежность» Шнитке. Ага, пластиночку поменял. Птички улетели, конечно, да и чёрт с ними, с птичками — нежность-то осталась, ребята.

Так что, сами видите, никак тут по-другому нельзя, парни. Хотя кажется со стороны, что можно…

— Про мадеру расскажи, Костя!

— Ага, про мадеру!

— Я вам, ребята, стихи про неё почитаю. В прозе. Бывают такие. «Сколько там той мадеры? Считай, нисколько. А ласково. У нас с ней взаимность. Немного песка, немного камушков, немного больших окон, стёкла во все небо, немного утёсов, немного горовец»…

2016

Antonio Vivaldi — Времена года. Лето